Цитата из книги «Обучение грамоте и развитие речи по системе Монтессори», изд. «Время», 1922 год
Хотим подробностей!
Привожу несколько отрывков из наблюдений об отношении детей к сказкам в обстановке детского сада Монтессори, то есть в условиях свободно организованной работы.
«Шпалерная, 7. Ноябрь 1916 года. Я редко рассказываю сказки. Иногда предлагаю сама, иногда просят дети. Второе случается реже. Дети усаживаются вокруг меня и слушают. Сказка никогда не бывает доведена до конца в один раз. Рассказывание всегда длительное, так как дети вставляют массу своих замечаний, задают вопросы, рассказывают случаи из своей жизни, привязавшись к какому-нибудь предмету или событию из рассказываемого: змея, лягушки, лес, гроза, сильный дождь, летний зной. У каждого есть свои наблюдения, воспоминания. «Я видел змею в лесу, мы ловили лягушек, я боюсь лягушек, мы ходили в лес за грибами, и у нас был гром, какая молния светлая». Все, оказывается, промокали под дождем, всем было жарко и прочее. Каждый стремится рассказать про себя какой-нибудь случай. И мы выслушиваем всех, стараясь приучить детей говорить по очереди. Те, кому неинтересно или надоело слушать, могут свободно уйти из круга и заняться чем угодно, только не мешать товарищам.
В этом году были рассказаны: «Сказка о медведе и девочке» (мною очень переделанная, приспособленная к моей публике), о «Трех медведях», об «Умном поросенке», о «Коте и Петухе». Всегда приходится рассказывать по-своему, приспосабливаясь к разным возрастам и настроениям слушателей. Всякий устрашающий элемент исключен. Любят слушать одну и ту же сказку по несколько раз.
У моих слушателей большая склонность к конкретизации в изображении. Они желают, чтобы сказочные персонажи, будь то люди или звери (волшебных сказок с феями и всякой чертовщиной я никогда не рассказываю маленьким детям), должны быть настолько конкретными в рассказе, что дети могли бы их почувствовать, как бы ощупать, почти так же, как щупают они вкладки, материи и другие предметы.
Они хотят знать величину описываемых предметов, форму, цвет и все их отличительные качества. Они пускают постоянно в ход свои руки, показывая высоту или толщину предмета; свои глаза, сравнивая качество обсуждаемого словесного предмета с качеством какого-нибудь предмета конкретного. «Такой длинный, как эта палка». «Такой же розовый, бархатный, как наш бархат». Они требуют детального перечисления всех предметов или признаков предмета, например, число и качество кушаний на столе у медведя, точное описание одежды девочки, сорта пирожков, которые стряпал для себя умный поросенок, и прочее. При повторении одной и той же сказки ни одна деталь не может быть пропущена».
Не желаем сидеть неподвижно!
Дети не могут слушать чтения в неподвижном состоянии, даже в старшем возрасте, о чем я говорила уже в главе о чтении. Тем не менее, длительно могут слушать сказку даже дети детского сада. Только очень пассивные характеры, испорченные взрослыми постоянным рассказыванием, могут сидеть неподвижно и слушать сказку до конца. В значительной степени это относится к маленьким детям, живущим в интернате, где они большею частью обречены на праздность за неимением материала для активной работы. Там же, где дети могут развернуть свою активность, сказка и вообще всякое так называемое «рассказывание» отходит далеко на задний план.
Вот что записано у меня по этому поводу. «Ноябрь 1916 года. Шпалерная, 7. В прошлом (1915) году, как-то вскоре после открытия детского сада, я рассказывала детям сказку. Все дети собрались вокруг меня. Так продолжалось минут 8-10. Я заметила на лице Юси признаки нетерпения. Ему, очевидно, надоело слушать, но из добросовестности он сидел на месте и не уходил.
Тогда я сказала: «Дети, кто устал слушать, могут уйти работать в другую комнату или играть тихо-тихо здесь же, только не мешать нам». Это было сигналом для свободного выбора слушать или не слушать, уходить и заниматься своим делом или играть тут же, соблюдая тишину. Встал и ушел Юся, за ним еще двое, через минуту еще несколько, дослушали до конца только четверо. Так у нас ведется и теперь.
Классический эксперимент
Я сделала три раза опыты. После завтрака и свободных игр, когда дети усаживаются вновь за работу, большею частью за рисование, я заявила детям, что буду рассказывать сказку в другой комнате, и кто хочет меня слушать, может прийти туда. Я ушла и села, но ни один ребенок не пришел ко мне. Даже Нюта, страстно любящая сказки, не подняла головы от работы. Некоторая часть детей отзывается на сказку только во время отдыха, когда предоставлены самим себе, и то, если у них нет какой-нибудь поглощающей их игры.
Большею частью сказок просят дети, не умеющие сами заняться чем-нибудь, и дети, избалованные постоянными рассказываниями взрослых дома. Елена Андреевна (моя помощница) подслушала недавно разговор между Олегом Д. и Таней Я., когда я во время работы (дети только что приготовились к работе) предложила сказку в другой комнате.
«Ты пойдешь слушать сказку?» – спросила Таня Олега. «Ну вот еще, это можно дома, а здесь некогда, здесь много работы, а ты?» – «Я ни за что, мне так хочется рисовать». То же и Вова: «Дома наслушаюсь, лучше порисую или побегаю».
Теперь я никогда не предлагаю детям сказки сама. Вчера (15 ноября) я рассказывала детям сказку после завтрака. Сегодня утром, перед тем, как начать работу, ко мне подбежали трое детей (постарше) и стали просить рассказать вчерашнюю сказку.
Я села, и вокруг меня собрались почти все дети. Я стала рассказывать. Минуты через две четырехлетний Женя встал и, тихонько забрав с полки брусок с цилиндриками, уселся за столик и принялся работать, еще через минуту ушел другой, четырехлетний мальчуган Вова, и тоже уселся за работу. За ним потянулись один за другим остальные ребятишки, и каждый из них принимался за свое дело.
Минут через 15 около меня остались две девочки постарше и хотели дослушать до конца, но рабочий шум мешал нам и девочки тоже уселись за работу».
Мнение, что дети, особенно любящие слушать сказки, обладают богатым воображением, мне кажется ошибочным
«5 декабря. Дети, умеющие хорошо придумать игру и играющие подолгу в одиночестве обладают богатым воображением. В этом случае их ум работает все время активно и самостоятельно, претворяя накопленный наблюдениями запас материала в необходимые для игры образы. В первом же, в слушании сказок, они пассивно воспринимают измышления чужой фантазии. Ведь не скажут же про человека взрослого, страстно любящего фантастические рассказы, что он обладает богатым воображением?»
«10 декабря. Я рассказывала историю о журавле с деревянной ногой (истинное происшествие, воспоминание моего детства). История эта имела всегда большой успех. Дети слушали с огромным интересом. Дина, сидя сзади меня, толкала меня головой в спину и приговаривала: «Расскажите сказку, расскажите сказку». По-видимому, она мало понимала рассказ. «Ах, Боже мой! – сказал с досадой Олег. – Да ведь это же лучше сказки». «Это с Юлией Ивановой случилась такая сказка», – прибавила Таня Я. «Это же сказка, чего же ты хочешь?» – заявило несколько голосов. Дина встала и ушла.
В другой раз я стала рассказывать про обезьяну Яшку (тоже подлинная история), предупредив детей, что все это было на самом деле. «Это правдашняя сказка», – сказал Паля. «Это сказка, только на самом деле», – заметил кто-то из детей. «Это – быль», – категорически решила Нюта. Она слушала эту быль с таким же захватывающим интересом, с каким слушает и сказки.
Историю о журавле пришлось рассказывать два дня подряд, было много замечаний и обсуждений. Пришлось повторить историю три раза по просьбе детей».
Расскажите, Юлия Ивановна, про Журку
15 декабря. Ляля К. обратилась к Леле Д.: «А ты еще не слышала историю про Журку (Леля не была в детском саду несколько дней), расскажите, Юлия Ивановна, про Журку. Очень, очень интересно». Леля была в восторге от истории и сегодня, когда дети попросили продолжать неоконченную историю, очень хорошо и местами с прелестным детским юмором пересказала первую половину рассказа».
Все-таки сказка или быль?
Подразумевают ли дети под словом «сказка» действительно историю с фантастическим элементом, с небывалыми, сказочными персонажами или для них слово «сказка» заключает в себе все, что рассказывается? Я думаю – последнее. Детям можно рассказывать самые простые, самые обыденные, реальные истории, и они будут слушать с захватывающим интересом и называть рассказываемое сказкой. Это слово они привыкли слушать с колыбели.
«Расскажите сказку про самовар (я рассказывала о том, как Ася поставила самовар, с мельчайшими подробностями, и как дети пили чай), сказку, как дети пошли гулять (подробно было разобрано, что надели дети и что видели на улице), сказку про обои (как оклеивали комнату новыми обоями), сказку про зиму (как дети увидели в окошко первый снег).
Сказка и религиозное чувство
«1917 г. 1 февраля. Действительно ли маленькие дети нуждаются в сказках? Или, по крайней мере, в том количестве сказок, какое преподносят им обыкновенно взрослые? За три года нашей практики у меня накопились следующие наблюдения: дети сами редко просят сказок при условии возможности организованной работы. Большею частью просят об этом старшие дети (5-6 л.), пришедшие к нам из дому, уже очень искушенные в этом отношении. Но это продолжается недолго; скоро их захватывает работа, общие игры, и им не хватает времени на сказки.
Маленькие просят сказок очень редко. Нюта (3 г. 8 м.) с очень плохой речью постоянно приставала в прошлом году к нам с требованием сказок. Мы рассказывали ей по мере возможности, удовлетворяя ее желание и стараясь рассказывать сказки покороче и попроще. Но она не довольствовалась одной сказкой в день, а требовала их одну за другой. Слушая, она не прерывала нас и не просила повторения, а желала все новые и новые. Она привыкла дома к подобной забаве. На ночь, когда она уже лежала в кроватке, ей по часу, а иногда и дольше (по свидетельству матери) рассказывали сказки, читали стихи.
У нас она часто говорила без умолку на непонятном наречии (речь ее была еще очень плохо сформирована) длинные стихи Пушкина (целые страницы из «Полтавы»), Плещеева, Полонского, Некрасова, не понимая, конечно, ни одного слова, но уже с явным желанием заинтересовать собою слушателей. Она никогда не говорила их сама себе, как часто бормочут про себя какие-нибудь рифмы или мурлычут песенку дети, занимаясь чем-нибудь за столиком или в уголке, а всегда так, чтобы слышали ее другие. Память у нее была в этом отношении изумительная. И эту память безжалостно переутомляли взрослые.
Начинять подобным образом мозг ребенка непосильным балластом гораздо опаснее, чем перекармливать его желудок несвойственной ему пищей. В последнем случае ребенок болеет, но желудок его может выбросить все ненужное и вредное и у ребенка есть возможность выздороветь, перекормленный же сказками и стихами маленький ребенок производит тяжелое впечатление душевнобольного человека, говорящего без умолку. Его мозг не может удержать насильно вложенного чрезмерного багажа, и он начинает его выбрасывать, болтая без удержу.
Более здоровые и наиболее уравновешенные дети – наиболее и молчаливые. Мы не говорим уже о том, какой тяжелый след может оставить подобное пичканье ребенка фантастическим элементом на его психике.
Существует мнение (книга Партридж «Что и как рассказывать детям»), что сказки, между прочим, поддерживают религиозное чувство и служат для его развития. Мне кажется, что если религиозное чувство нужно поддерживать сказками, явными небылицами, хотя бы и чрезвычайно красивыми и поэтичными, то такое чувство ничего не стоит, и пусть лучше его совсем не будет в человеке.
Если религиозное чувство можно поставить на одну доску с верой в сверхъестественное в области сказок, то это и религию ставит наряду со сказкой, с небылицей, а это уже оскорбление для самой религии. Для человека религиозного, истинно верующего то, во что он верит, не есть сказка, но непреложная истина, реальность.
Верят ли действительно дети в сказочных персонажей и вообще в сверхъестественное в сказке?
Они если и верят, то верят поневоле. Верят потому, что еще очень легковерны по своей природе, что даже самые простые, самые реальные вещи еще ими не опознаны, что у них нет никакого опыта, и главное, что так хотят взрослые.
Взрослым нравится, когда ребенок верит во всякие небылицы. «У него такая богатая фантазия», – говорят они и всячески поддерживают в нем эту веру сказками и зрелищами. А между тем, всякий внимательный человек, живущий с маленькими детьми, замечает на каждом шагу, как бьются эти маленькие дети, чтобы выбраться из мира нереальностей и соприкоснуться с действительностью, как страдают втихомолку ото всей той «фантастической» чепухи, которой так усердно угощают детей старшие.
Мы часто слышим такие выражения у играющих детей: «Это как будто дом», «Как будтошний пароход». Они переводят на время, когда им нужно для игры, реальный предмет в нереальный и тут же отдают себе отчет словами, как бы желая показать, что он сам не верит своей выдумке, что стул – не дом на самом деле, а только условно, для игры. Так же, как актер не верит, что декорация есть действительный лес, а, между тем, действует так, будто он в настоящем лесу играет.
Две девочки играют за печкой. Старшая, пятилетняя, говорит о младшей, трехлетней: «Софочка честная девочка». На вопрос, что это значит, старшая объясняет: «Мы пошли в угол за печку, там я поставила два стула и сказала, что это пароход, а Софочка говорит: «Нет, это не пароход, это просто за печкой». Она очень честная, не хотела врать, что это пароход. Я сказала: «Это как будто пароход», тогда она сказала: «Ну, хорошо», и мы стали играть. Я ведь сама тоже знаю, что это как будто пароход. Софочка, играя, всегда говорит «как будто», «как будто дом», «как будто кукла спит».
По ролям
Дети очень любят, чтобы взрослые играли с ними, принимая на себя какую-нибудь роль, но только до тех пор, пока они знают, что это – мама, папа, дядя, а разыгрываемое ими лицо есть только роль – «как будтошнее лицо». Чуть только они начинают терять эту уверенность, в душе начинает расти страх. Мы хорошо знаем эту тревогу в глазах детей и беспокойный голосок: «Скажи, ты дядя, ты ведь дядя?» А дядя делает лицо все страшнее и страшнее и наслаждается большими глазами и дрожащим голосом ребенка, восхищаясь его богатым воображением.
«16 января 1922 года. Я была на елке в одном детском саду. За столиком сидел «Дед Мороз» и раздавал сласти. Маленькую четырехлетнюю девочку подвели к Деду и сказали, что надо с ним поздороваться. Девочка робко и почтительно протянула ему руку и отвесила книксен. Все кругом смеялись, а у девочки был такой смущенный вид и такое недоумение в глазах, что для смеха не было никакого повода. Потом она сидела на стульчике рядом с матерью и косилась с тревогой в сторону Деда.
Тут же подошел ко мне мальчик лет пяти и робко спросил: «Что мне с этим делать?» В руке у него был пакетик со сладостями. «Это он мне дал!» – мальчик показал на Деда. Я сказала, что он может это съесть, но ребенок стоял в нерешительности, и видно было, что он не может приступить к еде, пока не выяснит для себя какой-то неприятной неясности, по-видимому, доставлявшей ему крайнее неудовольствие.
«Кто он? – спросил робко и шепотом у меня мальчик. – И почему у него такой противный глаз?» На лице Деда разорвалась маска на правом глазу. Когда я разъяснила мальчику, в чем дело, он как будто успокоился, но вздохнул с облегчением и принялся за пряники только тогда, когда Дед ушел из комнаты.
А сколько еще других детей испытывали подобное чувство, только не решались высказаться; мы этого не знаем. И нужен ли такой обман для того, чтобы дети лучше почувствовали такой прекрасный праздник, как Рождество?
Говорят, Рождество – праздник детей, зачем же нужно их сечь психически в их праздник?»
Ведь это куклы, правда?
«18 апреля 1922 года. Вчера я была в кукольном театре. Было много детей. Кукольный театр есть самое настоящее прекрасное театральное представление для детей. Дети относились к спектаклю с живым энтузиазмом. Рядом со мной сидел прелестный мальчик лет шести. Он живо делился со мной своими впечатлениями и говорил: «Ведь это куклы, правда? Какие они – гипсовые, каменные?»
Узнав, что они деревянные, раскрашенные, одетые, он был в восторге: «Как живые, как живые!» – повторял он и восхищался ловкостью людей, придающих им жизнь.
Тут же сидела мать и держала на коленях девочку лет пяти. «Смотри, – говорила она девочке, – куколки живые, сами ходят, сами говорят». У девочки на лице было выражение недоумения. «Моя кукла не умеет ходить, – говорила она с убеждением, – ее надо водить». Мальчик обратился к даме и девочке: «Этих кукол тоже водят за веревочки, и говорят за них люди, а куклы не могут ни ходить, ни говорить». Дама с неудовольствием отодвинулась. Она желала, чтобы ее девочка верила в живых кукол.
Не знаю, кто получил больше истинного артистического удовольствия: девочка, в сознание которой старались втиснуть небылицы, и она с нахмуренным лбом пыталась протестовать, или мальчик, весь трепещущий от радости, убедившийся в том, что куклы деревянные, а действуют как живые благодаря искусству человека.
Статья из журнала «Монтессори-клуб» № 3 (48) 2015 г. Фото: интернет-источник
